Точка сингулярности [= Миссия причастных] - Ант Скаландис

В общем, праздник был испорчен окончательно. Дома пришлось добавить коньяком из-под кровати — там в коробке от старых весов лежала у него маленькая плоская бутылочка. Но радости это уже не принесло. Смутное ожидание новой крупной пакости — в последнее время они минимум парами ходили — даже не позволяло уснуть. Жена уже захрапела утомленная. А Тимофей все лежал и тупо смотрел в темный потолок. Маринке тоже не понравилась авария, но это не помешало ей за вечерним чаем с огромным удовольствием пересказать все подробности матери, Верунчику и Никите. Однако ночью, когда остались вдвоем, Тимофей даже спросить не успел, жена сама уловила его безмолвный вопрос:

— Я хотела тебе сказать, Вербицкого не дергай по этому поводу. Ладно?

— Ладно, — согласился Тимофей нехотя.

А вот теперь лежал и крепко сомневался, правильно ли поступил.

Ведь он специально запомнил: «сааб-9000», темно-синий, и номер в голове держал всю дорогу, а дома записал сразу. Он даже два номера запомнил — ещё на всякий случай и того «жигуленка», на котором гаишники приехали.

И до того погано стало Редькину! Хоть допивай все спиртное, что в квартире есть, благо остальные домочадцы дрыхнут, как сурки. Он бы, наверно, так и сделал. Нет, не в смысле буквально все допить — спиртного-то в доме, как правило, хранилось немерено. Однако Тимофей ощущал уже готовность номер один присосаться к какой-нибудь бутылке, когда подозрительно затянувшуюся тишину разорвал вполне ожидаемый, но все же наглый и страшный звонок телефона.

В три пополуночи хороших новостей друг другу не сообщают.

Теоретически, конечно, бывает и такое. Например, к Редькиным, перепутав всего одну цифру, попадали иногда тоскующие в предутренний час слушатели круглосуточного «Русского радио».

— Ку-ку! — сказали однажды очень весело в половине третьего.

— Ку-ку! — так же весело откликнулась Маринка.

Они не спали в тот момент.

— Это «Русское радио»?

— Нет, это квартира.

— Ой, извините, девушка!

Да, теоретически это могло быть «Русское радио».

Но практически оказался все-таки Вербицкий. Слава Богу, телефон под рукой, никто не проснулся, даже Маринка.

— Приветик. Не спишь? Слыхал уже?

— О чем? Ельцин помер, что ли?

— Значит, не слыхал. Хорошо, что от меня узнаёшь. Ельцин жив, а вот вашему Самодурову башку проломили. Грамотно так проломили — одним ударом и насмерть.

Редькин даже не удивился. Все, лимит удивления исчерпан. Широко зевнул — случайно вышло, но очень эффектно — и проговорил:

— А так и должно было получиться. Доигрался хрен на скрипке.

Вербицкий выдержал долгую паузу. Зауважал, надо думать. Потом все-таки прокомментировал свое сообщение подробнее:

— Я выяснил, у Сереги твоего долгов было на шестьдесят пять тысяч. Убили те, кому он сорок задолжал изначально, а потом согласился на счетчик сесть, и сумма утроилась. Так что твои смешные три тысячи тут совершенно ни при чем.

— Да ладно тебе!.. — неопределенно откликнулся Редькин.

Чуть-чуть помолчал и добавил:

— Не хотел беспокоить, но раз уж сам позвонил, слушай.

И Тимофей рассказал ему про бульварную аварию. Вербицкий, как обычно, выслушал терпеливо, не перебивая, и цифры все записал скрупулезно, и вежливо обещал навести справки, но под занавес резюмировал:

— Чушня это все. Не сходи с ума, Тим. Спи спокойно.

С поразительной оперативностью Майкл перезвонил уже на следующий день.

— Значит так, — деловито приступил он к изложению фактов. — За рулем был гражданин Швеции, сотрудник посольства, ехал слегка пьяным, но главное не это, у него оказались не в порядке тормоза и рулевые тяги. Одновременно…

— А так бывает? — с подозрением перебил Редькин. — На «саабах»-то?

— Это из протокола ГАИ, — спокойно пояснил Майкл. — Человек разогнался, как на трассе Стокгольм — Гётеборг, ну, притормозил на повороте, ну, попал одним колесом на трамвайную рельсу, ну, и не справился, как говорится, с управлением. Вот и все. Никаких контактов с Меуковым, Самодуровым и Кусачевым, а также наркомафией и автобизнесом этот человек не имел.

— И все это ты уже успел выяснить? За один день?! — не поверил Редькин.

— Видишь ли, предварительную проверку — в самом общем виде — провести недолго. А подробно я буду этим заниматься в рабочем порядке.

— Хорошо. И как фамилия этого шведа?

— Слушай, Тим, — Майкл начал сердиться, — а оно тебе надо? Не засоряй мозги лишней информацией. Понял? Жди ноября. Уже недолго осталось.

А осталось и впрямь недолго. Но Редькин вдруг перестал верить Майклу. По крайней мере, его стало раздражать обилие недоговоренностей. Ну, как это можно: иметь такие тесные контакты с Петровкой, с прокуратурой, с ГАИ — и до сих пор не выяснить, почему начальник местного отделения покрывал не только покойного Игоря, но и покойного Кусачева, а сам по-прежнему жив и даже с работы не вылетел?

Маринка сделала ещё более категоричный вывод:

— По-моему наш Майкл просто блефует. Хотел успокоить, вот и придумал всю эту информацию якобы из ГАИ. Нет у него никаких людей в МВД. Хочешь поспорим?

— Ну, это уж ты слишком! — оторопел Редькин. — А как же он об убийствах раньше всех узнает?

— От знакомых журналистов, — предположила Маринка. — Ну, вот скажи, почему он фамилию шведа от тебя скрыл?

Редькин прикусил язык. Все было очень разумно в Маринкиных рассуждениях.

Только вдруг подумалось о другом: как спокойно они оба восприняли убийство Сереги Самодурова! А ведь оба и сразу поняли, несмотря на заверения Майкла: причиной смерти стала именно та встреча на Колхозной. Логически этого объяснить нельзя, но ясно же, как белый день. Вокруг них отстреливают и давят всех подряд. Вокруг них. Но уже не страшно. Уже ясно, что лишь вокруг… И вообще, это как на войне, когда принимаешь близко к сердцу только гибель лучших друзей или угрозу собственной жизни. А сама по себе смерть — своих ли, врагов ли — становится нормой, естественным фоном… А тем более Самодуров! О ком сожалеть? Ничтожный был человечишко, при жизни доброго слова не стоил, но о мертвых… De mortuis aut bene, aut nihil. Так, кажется, по латыни?.. Либо хорошо, либо ничего… Но хорошего нечего сказать… Дожили…

Оказалось, что до самого интересного ещё не дожили. Последней каплей (Господи! Последней ли?!) стал совсем уж бредовый случай вечером в субботу. Совсем бредовый.

Глава седьмая. Нехорошая квартира

Казалось бы, какое значение может иметь для жизни в целом платонический бульварный роман? Это Тимофей про себя так называл — роман, а в действительности какой там роман! Робкое, трепетное, безответное и в чем-то постыдное для сорокалетнего мужика увлечение. Впрочем, такое ли уж безответное? Однажды он задал себе этот вопрос и не сумел ответить — вот когда начались настоящие страдания. Если б знать наверняка, что он Юльке не нужен — ни для чего, совсем, никак — тогда бы и жить легче, тогда бы просто ходить и любоваться, словно картиной в музее, словно актрисой в кино. Но червь сомнения закрался Тимофею в душу вместе с теплыми вишневыми взглядами; вместе с кокетливой манерой этой бестии закидывать ногу на ногу, сидя на лавочке и в ту же секунду победно озирать стоящих рядом мужчин; вместе с её искренним смехом, награждавшим удачные шутки; вместе с мимолетными касаниями, происходившими в моменты растаскивания собак или во время пьяных прощаний — однажды он даже поцеловал Юльке руку… В общем, все шло по нарастающей. Тимофей приглядывался к поведению девушки с каждым днем все внимательней, он стал придавать значение её случайно брошенным словам, взглядам, жестам, а главное, он начал анализировать собственные возможности. Вот тогда и оказалось, что бульварный роман может не просто иметь большое значение для жизни в целом. Бульварный роман способен перевернуть эту жизнь вверх дном — вместе с женой, детьми, внуками, машинами, дачами, страхами и проблемами.

Тимофея вдруг перестало интересовать все, что не было так или иначе связано с его новым трепетным чувством. Любые самые серьезные дела казались рядом с мыслями о Юльке сущей ерундой. Ну, сколько можно, например, заниматься этим проклятым расследованием? Ну, их всех в баню! Хотят убивать друг друга — пусть убивают. Сколько можно заниматься огородом и домом? Дачный сезон закончился — забыть и выбросить из головы. Сколько можно заниматься машиной? Готовить её к зиме — такая морока! Лучше вообще поставить на прикол до весны. Наконец, работа. Нет, работать, конечно, надо, но книжная торговля все равно резко пошла на спад, а издательское дело и вовсе загибается — скучно это все, скучно, да и денег приносит все меньше. А за новые проекты браться — годы уже не те. Что там еще? Семья, дети? Так Верунчик уже давно не дитя, хоть и инфантильна она до безобразия. Да, он любит свою дочь, но не настолько, чтобы любить вместе с ней ещё и эту мелкую кричащую Дашеньку. Маленькие дети и раньше раздражали Редькина, теперь же казались просто невыносимыми. Наверно, им с Маринкой надо было родить ещё одного, лучше мальчика, и сейчас ему было бы лет двенадцать-пятнадцать. Вот такого Редькин любил бы! (Какая бредовая мысль! К чему бы это?) Но так уж вышло, второго ребенка они делать не стали. И теперь супругов не связывало практически ничего, кроме общей работы и общих денег. (Господи, а это он о чем? О разводе, что ли?)